Каббала Эмэт

От переводчика

Зогар написан на сравнительно простом арамейском языке, который не отличается ни богатством лексики, ни обилием стилистических приемов. То, что книга кажется туманной и загадочной, то, что читать ее приходится с тяжким напряжением, — все это особенности ее содержания, а не языка.

Эта простота и легкость языка очевидна лишь для читателя, искушенного в еврейской религиозной литературе. Но тот, кто впервые знакомится с такой литературой, рискует встретиться с непонятными словами и выражениями, соприкоснувшись лишь с внешней канвой Зогара, не доходя еще до специфических трудностей этого текста. О столь очевидной вещи не стоило бы и упоминать, если бы работа над русским переводом Зогара не ставила переводчика в положение человека, пытающегося поведать о Зогаре неискушенному слушателю. В данном случае «неискушенным» я называю язык перевода— на русском языке существует так мало переложений еврейских текстов, настолько не сформировалась традиция передачи терминологии иудаизма и до такой степени неразвита наука об еврейской религии, что русский язык приходится как бы обучать, приспосабливая к непривычным для него выражениям и понятиям.

Разумеется, эти обстоятельства усложняли и без того предельно сложную задачу — создание перевода священного эзотерического текста.

Решая эти проблемы, я выбрал труднопроходимый, но наиболее короткий путь, который в случае удачи приводит к живому воспроизведению оригинала — путь литературного перевода. Чтобы объяснить, что я понимаю под словами «литературный перевод», я хочу поделиться с читателем несколькими общими соображениями.

Мне представляется, что существует не более четырех основных путей, которыми можно воссоздать сакральный текст на другом языке.

Первый путь— это точное переложение первоисточника, скрупулезное его калькирование, когда переводчик настолько привязан к букве перелагаемого текста, что перестраивает язык перевода, вводя в него чуждые обороты речи, иноязычные термины и неологизмы. В языке перевода как бы пробивается брешь, и дух первоисточника врывается туда вместе с дыханием иной языковой культуры. Пользуясь понятиями мистики, можно сказать, что душа такого перевода имеет природу стихии огня — она постоянно рвется кверху, к своему источнику.

Такой перевод может создаваться лишь внутри религиозной традиции, ради культовых целей и приобретает полноценное воплощение только тогда, когда язык первоисточника более или менее близок языку перевода. Примерно так создавались переводы греческих христианских текстов на славянский язык и перевод Торы на арамейский язык, осуществленный Онкелосом.

В условиях светской культуры такой перевод неосуществим, так как отсутствие сакральной мотивации не позволяет перебросить прочный мост между источником и переводом. Секуляризованное стремление к первоисточнику, носящее характер стихии огня, приобретает, очевидно, форму погружения в иную культуру, в результате чего создаются словари и источниковедческие исследования.

Второй путь — это создание на ином языке нового произведения, ни в чем ни схожего с первоисточником, но равного ему во всем. Такое переложение носит характер природы воды — смысл первоисточника становится как бы сорвавшейся каплей, напоившей язык переложения. В этом случае первоисточник умирает, чтобы воскреснуть в теле другого языка, иной образности. Эго реинкарнация текста; подобным образом перекладывались суфийские книги с арабского языка на персидский.

В светской литературе переложения сублимируются в вольную художественную фантазию по поводу сакральных текстов; подобные произведения всегда оказываются безнадежно далекими от живого духа первоисточника, так как лишь общность религиозной традиции позволяет преодолеть пропасть между различными языковыми культурами.

Третий путь — это переложение, которое опирается не столько на первоисточник, сколько на толкование, сложившееся вокруг первоисточника, внутри создавшей его традиции. Такое переложение можно назвать имеющим природу стихии воздуха: оно как бы посредствует между огнем и водой — содержанием оригинала и иной языковой культурой. Оно является чем-то вроде компромиссного воплощения как первого, так и второго методов переложения святого текста.

Таким образом создавались, например, многие Таргумы (перевод библейских текстов на арамейский язык).

В светской культуре аналогом такого переложения является комментированный научный перевод. Осуществляя такой перевод, переводчик добросовестно старается быть верным букве первоисточника, а духу переводимого текста отводит место в комментарии. Особенности первоисточника обитают в примечаниях и воспроизводятся в виде умозрения. Это в каком-то смысле пародия на взаимоотношение текста и его толкования в религиях.

Четвертый путь — это путь литературного перевода. Этот способ переложения носит характер стихии земли: стихия эта, как объясняют некоторые знатоки тайн, лишена самостоятельной сущности и образована из стихии воды. Но она причастна и всем другим стихиям, носит в себе их потенции, является сочетанием этих стихий. Я не берусь утверждать, что метод литературного перевода был когда-либо близок каким-либо религиозным культурам. Я ничего не знаю об этом. Возможно, такого рода переложения — целиком изобретение светской культуры. Хотя, может быть, некоторые переводы (например, Септуагинту) следует считать литературными, так как в них можно найти признаки всех трех вышеперечисленных способов переложения.

Но литературный перевод — это не смешение всех других способов перевода. Эго творческая попытка переводчика добиться встречи духа и буквы первоисточника внутри текста перевода: это их бракосочетание на чужбине, среди чуждых речей и песен. Такой перевод по существу своему эклектичен, так как не имеет своих специфических приемов, а пользуется приемами заемными. Переводчик считается с природой того языка, на который переводит, но стремится отыскать такие слова и выражения, которые в какой-то мере воспроизводят ритм и внутреннее дыхание оригинала. Это как бы филологическое рукоделие, результатом которого должно явиться создание лексических и синтаксических одежд, не уродующих очертаний первоисточника.

Поэтому при работе над переводами из Зогара я посчитал главным не буквальную передачу понятий и выражений первоисточника, а отыскание такого стиля перевода, такой интонации русского повествования, которые воспроизводят суть обаяния подлинника. Этот перевод, — решил я, — должен воссоздать все оттенки тех моих духовных ощущений, которые возникали у меня при чтении Зогара в оригинале. Я понимаю, что такого рода критерий вдвойне субъективен; он основан и на моих ощущениях первоисточника, и на моей же оценке конечного результата переводческой деятельности. Но я сознательно сделал такой подход основным, полагая, что подобная субъективность оказывается сродни возможно полной объективности, так как является единственно реальной опорой при переводе текстов мистических. И если моя работа оказалась выполненной удачно, пусть тот, кто верит в чудеса, скажет: это плод вдохновения, позволивший сочетать несочетаемое. (Тем, кто настроен скептически, я хочу напомнить: удачный литературный перевод всегда чем-то сродни ловкой мистификации). А если я потерпел не удачу, то и в этом случае мои усилия не окажутся напрасными: это первый шаг к созданию Зогара, хорошо говорящего по-русски.

Я старался, чтобы стиль русского перевода был прост и ясен, без нарушений правил грамматики, без переосмысления значений русских слов. Однако, в переводах встречаются обороты речи, которые могут показаться читателю нарушением стилистических норм языка и правил согласования слов, — это подражание первоисточнику: Зогар часто выражает свои мысли, пренебрегая обыденной логикой повествования. Религиозные понятия, которыми оперирует Зогар, нашли свое объяснение в примечаниях; там же объясняются те семитские слова, транскрипцию которых приходилось приводить в тексте перевода, воспроизводя последовательность мысли Зогара. Смысл тех терминов Зогара, которые остались непереведенными (их не более десяти), разъясняется отчасти в примечаниях, отчасти в словаре, находящемся в конце книги. Все это весьма незначительно затруднит чтение переводов, так как читатель, который берет на себя труд прочтения подобных книг, привык пользоваться словарями и примечаниями.

Главная трудность — это понимание внутренней сути текстов. Ведь очевидно, что перевод ни в коем случае не должен быть понятнее, чем оригинальный текст Зогара, — он должен оставаться текстом эзотерическим. Быть может, это главное призвание удачного найденного стиля перевода: одеждам перевода не следует обнажать того, что укрыто в первоисточнике. Одновременно стилю перевода следует органично воссоздавать канву оригинала, чтобы проницательный взгляд мог прозревать в переводе то, что он прозрел бы, вглядываясь в арамейский текст Зогара. Поэтому в работе над переводом я учитывал традиционные толкования Зогара, стараясь, с одной стороны, не изгонять их блеск из текста перевода, а, с другой стороны, не обнаруживать слишком очевидно свою зависимость от них. В какой-то степени, я надеюсь, понять тексты поможет комментарий в конце книги.

Объем этой книги невелик, искушенному читателю ясно, что здесь представлены переводы лишь незначительной части Зогара. Традиционное издание Зогара — это более двух с половиной тысяч страниц, набранных убористым шрифтом. Русский перевод всего памятника, даже без комментариев, составил бы не менее десяти томов по пятьсот страниц в каждом (из-за разницы в морфологии языков объем перевода примерно вдвое больше объема оригинала).

Текст Зогара состоит из отдельных отрывков, часто ни сюжетно, ни логически не связанных друг с другом. Тем не менее, Зогар — это цельное произведение, обладающее смысловым и стилистическим единством. Все отрывки спаяны между собой общей экспрессией языковой ритмики, упоминанием одних и тех же персонажей, а таюке тем, что содержательно привязаны к тексту Пятикнижия, являясь его толкованием.

Те отрывки, которые вошли в эту книгу переводов, подобраны и расположены так, что составляют некое единство, соответствующее смысловому единству Зогара. Они складываются в композицию, которую условно можно назвать жизнеописанием главного действующего лица Зогара — раби Шимона бен Иохая. При этом в них идет речь практически о всех аспектах, рассмотрением которых занят Зогар.

Такой порядок расположения отрывков, отличный от традиционного, я считаю первым шагом к литературной критике Зогара: есть все основания предполагать, что принятая композиция Зогара не является единственно возможной. Современный кодекс Зогара сложился почти случайно — об этом свидетельствуют и большое число добавлений к основному тексту в конце томов, и последовательность в привязке толкований к разделам Пятикнижия, и разобщенность отрывков, содержательно связанных между собой, и существование такой книги как Зогар Хадаш, в которую попали отрывки, не вошедшие в состав основного кодекса. И, быть может, приложив старания, удастся прочесть Зогар по-новому: как мистическую поэму, имеющую внутренний сюжет, повествующий о восхождении духа от глубоких тайн бытия к глубочайшим. Мне кажется, что даже данная книга переводов показывает, как утончается рассмотрение каббалистических аспектов от отрывка к отрывку.

Мне хотелось — я избираю высокий слог, говоря это — чтобы тот саженец, который я пытаюсь пересадить на почву русского языка из вертограда Зогара, вошел в эту почву не голыми корнями, а вместе с кусочком той земли, которая его взрастила. И поэтому, сопровождая эти переводы вступительной статьей и коментариями, я стараюсь часто, насколько позволяет элементарное чувство меры, цитировать другие книги еврейской традиции. Дабы читатель смог хоть в малой степени ощутить связь Зогара с еврейской религиозной литературой и уловить те аллюзии, которые возникают у образованного иудея, когда он берется за Зогар. За счет этого, я надеюсь, переводы приобретают более высокое, хотя и противоречивое единство, манифестируя себя как отголосок не только отдельной книги, но и всей традиции, которая эту книгу дала.